Этюд с болиголовом

[Алиса Димина]

Химик во мне ужасается идее собирать болиголов голыми руками куда больше, чем идее собирать голыми руками крапиву, но в остальном это... атмосферно. И до чертиков вхарактерно.

Ссылка - автору.

В Шойкановой Роще зацвел болиголов. В считанные часы кружевная зелень, заполонившая лишенную солнечного света гиблую землю, поседела от паутины распустившихся белых зонтиков. Это были неприглядные, никем не любимые цветы: может быть, обладающие тонким чувством красоты эльфы сравнили бы их со скоплением жемчужных снежинок на грубом стебле, но большинство людей справедливо сказали бы, что болиголов – это пустырный сорняк, безостановочно тянущийся вверх вопреки собственному безобразию, а его чахлые соцветья похожи на садовые поганки, такие же бледные, такие же омерзительные и такие же ядовитые.
Сплетенные в агонии крючья ветвей днем и ночью держали Рощу погруженной во мрак; и в этом мраке несметное воинство пустырного сора стояло молча и неподвижно, отливая в трупную синеву и источая тяжелый сладкий запах меда. Этот аромат во тьме, на который никогда не прилетит ни одна пчела или бабочка, был не менее жутким, чем стерегущие башню белоглазые мертвецы. В нем было что-то, от чего хотелось больше никогда не дышать.
Сквозь щель в портьерах Даламар наблюдал, как Рейстлин собирает болиголов: как худые паучьи пальцы с хрустом надламывают стебли, поднимая в воздух облачка пыльцы с дрожащих зонтиков, как они пробегают по листьям и цветам, на ощупь оценивая их качество. В прохладном свете посоха были видны волдыри, вздувшиеся на железно блестящей коже: до того, как войти в паутинное море, маг рвал крапиву. Рейстлин любил свои руки – кажется, это было единственное, что он в себе любил, - но он никогда не надевал перчатки, собирая травы.
Может быть, в этом и была в конечном счете причина того, что однажды глухой ночью он вошел в проклятую Шойканову Рощу, и бессмертные стражи склонились перед ним. Он никогда не надевал перчатки. Никогда не жалел ни себя, ни других. Боль была сознательно приносимой им жертвой, человечность - отданным им добровольно даром. Любая сырость, любой сквозняк могли свалить его с ног, но темный эльф знал еще одно: он неуязвим. Сила, заключенная в умирающем на протяжении шести лет теле, была ужасна. Пытаться убить его – а в предрассветные часы изъеденный бессонницей и страхом разоблачения Даламар не мог унять мыслей об убийстве – было все равно что пытаться убить божество в человеческой оболочке. Божество с бесстрастными желтыми зеркалами глаз, в которых сыплется и сыплется в нижнюю чашу часов песок времени. Не прилежного ли ученика, жадного до знаний соглядатая Конклава, было это истекающее время?..
- Время пришло, ученик, - произнес сзади тихий голос, едва не заставивший Даламара подпрыгнуть.
Он медленно перевел дыхание, втянув вторгшийся в комнату запах меда, и повернулся, почтительно сложив руки в рукавах.
- Шалафи?
- Время для Заклятья Ткачества, - уточнил Рейстлин, и едва заметная гнильца насмешки отозвалась неприятным привкусом во рту. - Ты, кажется, хотел присутствовать.
В такие моменты Даламар был готов поклясться: он знает. Знает и потешается над его попытками держать лицо, по какой-то причине оттягивая момент истины. Инстинкт самосохранения твердил бежать без оглядки, спасая свою жизнь, но темный эльф каждый раз заставлял инстинкт замолчать. Он был здесь ради магии, а не ради безопасности, и покуда Рейстлин Маджере кидал ему крошки могущества со своего алхимического стола, он готов был продолжать игру любой ценой. Видит Королева, это того стоило.
- Скажи, что я должен делать, шалафи, - Даламар протянул руку, чтобы взять у мага корзину с травами, но поймал только воздух - тот исчез, не дожидаясь ответа на свои слова.
Зачем, он ведь и так был ему известен.

Болиголов, крапива, розовый кварц из Квалинести и живые пауки – таков был круг хозяина Башни для ритуала Ткачества. Три луны равнодушно лили свои лучи на ощетинившееся голыми ветвями море Рощи и площадку на вершине башни, парящую над этим морем каменным кораблем. Свет Солинари серебрил белесые поникшие соцветья, Лунитари разжигала в глубине кристаллов кроваво-красные всполохи, тень, отбрасываемая Нуитари, превращала пауков в разжиревших на тьме чудовищ. Рейстлин откинул капюшон, подставив лицо неверному мерцанию; спутанные и ломкие седые волосы рассыпались у него по плечам, делая его похожим на изможденного старика, но на тонких губах уже змеилась улыбка, с которой всегда начиналось преображение.
Это была улыбка человека, предвкушающего любовь. Острые лисьи черты лица, туго обтянутые неестественно-золотой кожей, осветились ею изнутри словно вдохновением, лишившись глубоко укоренившегося выражения язвительной презрительности, лишившись возраста, лишившись даже пола. Он сбросил невидимый груз, заставляющий его тяжело опираться на посох, и неторопливо вдумчиво распрямил сутулые плечи; глубоко вздохнул, и Даламар не услышал того надорванно свистящего хрипа, с которым перекачивали воздух его легкие. Длинное и тщедушное, покрытое шафранной коростой проклятья тело перестало существовать под бархатными складками мантии. От Рейстлина остался один только дух, одна его упрямая, ненасытная, неутомимая как его беспокойный разум сущность. Квинтэссенция тех слов, что пишут на пергаменте, ожидая от богов знака о своих способностях, все ученики.
Я, маг.
Говорили, что Конклав объявил его ренегатом, когда он перекрасил свою алую мантию, не получив разрешения Глав Лож и даже не испросив Нуитари, примет ли тот его, откроет ли ему лик черной луны, который способны видеть только его последователи. Эльф смотрел, как улыбается Рейстлин Маджере, и понимал: это правда. Даже боги не смогли бы встать между этим человеком и его магией, его властью, его любовью. Цвет одежд не имел для него значения: в белых, красных и черных он шел к только одному и только одного жаждал.
Вот тебе еще один урок, Даламар Арджент.
- Какой башней ты предпочел бы владеть, когда придет твое время? - как всегда, словно услышав, сверкнул глазами Рейстлин. Он чертил в воздухе руны и не смотрел в сторону ученика. - Ты ведь планируешь добиться не меньшего, чем это?
- Не стану отрицать, шалафи, - в свою очередь, не удержался от улыбки Даламар.
- Ну так и какую из двух ты выберешь? Башню Высшего Волшебства в Вайретском Лесу и должность Главы Конклава Магов - или Палантасскую в Шойкановой Роще и титул господина мертвецов и кошмаров?
- Мой народ изгнал меня с позором и запретил возвращаться на родину под страхом смерти, - он подбирал слова так, как будто ступал по трясине - подвох в вопросе был глумливо очевиден, - поэтому я непритязателен. Будет шанс – и я возьму обе.
- Вот как, - сказал маг с мягкостью, ясно дающей понять, что очаровательная юношеская амбициозность не произвела на него ни малейшего впечатления, и что само уклонение от ответа сказало ему даже больше чем нужно. Сомкнув круг вспыхнувшей рунной вязи, он встал в центр. - Что ж, смотри. Это то, что может сделать лишь хозяин башни.
И Даламар вновь смотрел - как Рейстлин крошит мелкие цветы и ломает в своих изжаленных крапивой пальцах прозрачно-розовые кристаллы. Падающие на пол крупицы напоминали песок, незримо пересыпающийся в его страшных зрачках, и издавали в полете высокий пронзительный звон, истираясь к приземлению в пыль. Он читал заклинание, выговаривая каждое слово как молитву - экстатично, эйфорично, почти шепотом, но непостижимым образом покрывая голосом всю башню до основания. И когда его голос докатился до земли, черные камни начали петь. Даламар покачнулся, едва не потеряв равновесие - казалось, все этажи башни, ее винтовые лестницы, ее галереи и балконы - все пришло в движение, начало разъезжаться, словно смазанное маслом. Он ощущал дрожь земли, волнение мертвых деревьев, трепет десятков бестелесных созданий. Сотни лет здесь не оставляли следов даже насекомые, и вот теперь... Оглушительный скрежет прокатился над рощей, над заброшенным из-за ее близости центром Палантаса и вспугнул собак и кошек на городских улицах. Люди повскакивали с постелей и высыпали наружу, панически всматриваясь в ночное небо в ожидании драконов, готовых обрушить на их головы огонь. Но война действительно осталась в прошлом, и драконов не было. Было лишь дымное алое зарево над Палантасской Башней Высшего Волшебства, в котором росли стройные, хищные силуэты минаретов. Они были похожи на когтистые пальцы, впивающиеся в небо, и одновременно - на венчающую башню корону с острыми редкими зубцами. Одним своим видом, изуверской злой красотой они угнетали жемчужный город. И невидимая сила возносила их в карминном сиянии все выше и выше...
Рейстлин стоял в перекрестье четырех растущих, ширящихся теней. Рукава мантии упали ему до локтей, когда он медленно поднял руки - не вскинул вверх, а слегка приподнял, будто собирающийся жонглировать фокусник. Три луны, три лика магии, висели прямо над его головой, и в дыму и грохоте Даламару вдруг почудилось, что он видит тощего, упоенно ухмыляющегося мальчишку с упавшей на разгоряченный лоб каштановой прядью; и в его костлявых, узкопалых, ловких руках стремительно мелькают шарики. Три разноцветных шарика с неба.
Темный эльф заморгал, отгоняя иллюзию, но, прежде чем ясность зрения вернулась к нему, он успел увидеть сквозь ресницы, как на заключительных словах заклинания клубящаяся алая мгла обнимает Рейстлина за плечи, склоняясь к нему ласковым женским профилем. Прекрасная госпожа Лунитари продолжала благоволить своему вероломному зверенышу и после того, как тот изменил ей и равновесию с тьмой. Впрочем, неудивительно, она всегда была падка на мятежников...
Голос мага умолк, и видения тут же перетасовались и пропали, растворившись в едком крапивном дыму.
Постепенно затих скрежет каменных глыб, осела звенящая кристальная пыль, башня заново обрела неумолимую неприступность темницы. Четыре кровавых минарета, впитавших стенами цвет зарева, возвышались над площадкой так, словно были здесь всегда.
На востоке светлела полоска рассвета.
Рейстлин оглядел вонзающиеся в небо шпили – и пошатнулся, почти повиснув на посохе, преданно скакнувшем ему в руку. Худое словно обвешанный тряпками скелет тело содрогнулось, сдерживая рвущийся наружу кашель, и только спустя полминуты судороги сражения понемногу начало дышать – мелко, с клокочущим в легких шумом. Двери тюрьмы плоти захлопнулись, лязгнув челюстями.
Тем не менее, он, кажется, был доволен.
- Обсерватория, - перечислил он, указывая ученику минареты, - виварий, птичник… здесь тоже что-нибудь придумаю. Возможно, сделаем зимнюю оранжерею. А теперь… надо поспать.
И, прежде чем Даламар нашел слова, чтобы высказать свои эмоции по поводу Ткачества, Рейстлин Маджере плавным, обыденным движением осел, почти стек на пол там же, где и стоял.
Убедившись, что он не собирается передохнуть, чтобы через минуту перенестись к себе в покои, а попросту кренится набок и остается лежать, завесив лицо седыми лохмами, Даламар шагнул вперед.
- Шалафи, давай я… - внутренне передернувшись, он попробовал взять мага за локоть и приподнять, но тот выдернул руку с раздражением, какого прежде не выказывал никогда – даже когда Даламар случайно выплеснул реактивы ему под ноги.
- Ради всего святого, Карамон, оставь меня в покое, - отодвинувшись и загородившись, прошипел он.
И через секунду затих, провалившись в глубокий полуобморочный сон.
Даламар отступил обратно, охваченный странным чувством. Четыре минарета, возведенные волей хозяина башни за двадцать минут, стояли горделивыми стражами, в подвале метались по клеткам вызванные и подчиненные твари из иных миров, в хрустальном шаре свернулся, ожидая приказа или подачки, дракон, превративший королевство эльфов в кошмар безумца… и вот спала двадцатишестилетняя развалина, всезнающая полудохлая ящерица, средоточие всей этой власти. Мальчишка, жонглирующий лунами.
Это было слишком. Слишком для мира, хотя Даламара никогда не заботили чужие жизни, и слишком для него. Он испытывал страх. Он испытывал отвращение, которое люди чувствуют к ядовитым скорпионам в хрупкой хитиновой оболочке. Он испытывал липкую, душную, ослепляющую ненависть.
Не сводя глаз с торчащего желтушного кадыка, он медленно потянул из рукава кинжал, склонился над спящим… и замер, скосив взгляд. На этот раз ему точно не показалось: побледневшая в утреннем полусвете, но еще не скрывшаяся с неба Лунитари подмигнула ему красным насмешливым оком.
Давай, попробуй.

Он не стал пробовать. Приходя в себя от чуть было не сгубившего его приступа глупости, он постоял над хрупкой хитиновой оболочкой наставника еще немного, потом аккуратно пристегнул кинжал обратно к предплечью, машинально подобрал с пола зонтик болиголова и побрел прочь, вниз по лестнице.
По дороге он рассеянно думал о том, что, хоть родичи и отреклись от него, он по-прежнему остается эльфом.
И что болиголов прекрасен так, что не хочется дышать.

Розоцветные, конечно, скучней зонтичных, но пусть будут.

@темы: DragonLance, великие фразы, Голокрон Лемаршана